При внимательном рассмотрении антизападничество евразийцев оказывается не слишком оригинальным. Типически оно напоминает продукт не только вполне западного экстравагантного антизападничества, но и, как ни странно, антироссийской западной пропаганды. На это обращал внимание, к сожалению, по сей день мало известный в нынешней России эмигрантский историк и правовед Е. В. Спекторский.

Вытеснение России в Азию было не только одним из временных направлений западной (например, германской) политики начала XX века. Представить нашу страну и русскую культуру как явление «евразийское», «татарское», «туранское» — одна из упорных идеологических линий Европы к России, начиная с конца XVII века. И в том же ряду стоит подлинная концептуальная русофобия в ее польском (Ф. Духинский) и украинском (М. Грушевский) вариантах. Надо заметить, что об этом пишет выпускник Свято-Владимирского университета в Киеве, даже попечитель Киевского учебного округа в 1919 году при Деникине (конечно, не успевший в перипетиях гражданской войны вступить в должность), то есть украинский патриот в старороссийском имперском смысле. Он не повторяет неологизмов современных национал-большевиков, как раз и симпатизирующих евразийцам. Спекторский (на фото) просто обозначает фарватер, в который вошло евразийское течение, плохо отдавая себе в этом отчет. «Можно себе представить, каким неожиданным и ценным подарком для Запада оказался “органический поворот к Азии”, проповедуемый нашими евразийцами. Отцом их мысли является желание современной Европы»[1].

Спекторский указывал далее, что евразийцы в своем историософском умствовании поистине отвлеклись от реалий русской истории, поспешили перечеркнуть ее трагедию, сохраненную, однако, русскими летописями. Вопросы, которые Спекторский, знаток Древней Руси, адресовал евразийцам, не устарели и поныне: «…кому следует сочувствовать, когда после поражения при Калке татары пировали на досках, под которыми стонали раздавленные русские князья, пировавшим или стонавшим? Или, если земляк пражского вождя евразийцев князь Михаил Черниговский был замучен в Золотой Орде, кого надо почитать — замученного или мучителей? Когда Дмитрий Донской бился на Куликовом поле, кто был прав, он или те русские князья, которые изменнически подкрепили татарские ряды? Неужели Иоанн III не должен был провозгласить — долой татарское иго?.. Объясняют ли вожди евразийства своим ученикам, что семьсот лет тому назад “туранское, кочевое” несло разрушение матери русских городов?»[2]

Подобные вопросы о «сочувствиях», хотя и при ином идейном наполнении, до сих пор стоят перед нами неотступно в дискуссиях по недавней коммунистической эпохе.

Кстати, Флоровский же говорил о том, что правда евразийства — это и есть, собственно, правда вопросов, а не их решений. И во многом потому, что в евразийстве размыто культурное самоосознание. Евразийство, по Флоровскому, плохо обосновывает слишком специфическую евразийскую культуру: говоря о Евразии, оно совершает «крен в Азию». Это течение адекватнее было бы назвать азиофильством.

Здесь характерно открытое письмо Георгия Флоровского Петру Струве — мыслителю, чья национально-государственная философия являлась, по заверению автора письма, его мировоззренческим ориентиром. Флоровский возводит свое временное евразийство на фундаменте христианского индивидуализма. По этой же причине он нигде ничего не говорит в пользу знаменитого евразийского этатизма; он видит основу евразийских построений в являющейся залогом «истинного национализма» идее личной ответственности, то есть в главной идее «веховского» и даже до-«веховского» Струве.

Вопреки столь частым сегодня попыткам вывести родословную евразийства из почвенных «Вех», Флоровский относит представителей данного течения к идейным преемникам той интеллигенции, которую «веховцы» жестко раскритиковали. Их плененность идеей и прямая ставка на спасительную идеократию — это уцелевшие в евразийстве признаки старого кружково-интеллигентского сознания[3].

Интересно, что и в церковной теме евразийцы считали практику сектантства плодотворной для формирования новой церковно-государственной «симфонии» — вторая в «веховском» смысле примечательная деталь[4].

Итог закономерен — «подлинную творимую Россию евразийцы увидели не там, где есть она, не в твердыне православного духа, а у “воров”»[5].

Еще не вполне дистанцировавшись от евразийства, Флоровский не сосредоточивал внимания на тех его идеях, которые впоследствии метко назвал «евразийским соблазном». Примыкая временно к данному направлению, он придерживался отдельных заявленных им отрицаний. Но его собственный положительный идеал уже тогда отличался от чаемой евразийцами «идеократии».

В своем письме к Струве Флоровский утверждает необходимость, прежде всего, культурного преодоления большевизма. «Большевизм есть культурное извращение — и потому его необходимо уничтожить», — пишет он, не высказывая никаких надежд на его самостоятельно-благую трансформацию[6].

Вместе с тем Флоровский рассматривал евразийство в рамках той коллизии, которая, пожалуй, не изжита в отечественном религиозном сознании и поныне. «Ко всему миру культуры относится… дилемма: царство Божие внутри нас или царство Божие как космическая катастрофа»[7]. В первом случае христианская церковность должна стать залогом религиозно мотивированного творчества, в том числе и общественно-государственного. Во втором случае она понимается лишь как бегство из мира и как отказ от дела культуры. В трактовке Флоровского раннее евразийство примыкает именно к первому взгляду.

Углубление церковного опыта, которое приветствует Флоровский, совершается, однако, на фоне трагического крушения русской государственности и начатых большевиками религиозных гонений. Но пребывание в горниле революционных бед становится как бы естественным призванием к христианскому трезвомыслию и мужеству, к обретению «единого на потребу». Избежать этой драмы нельзя.

Но, пишет Флоровский, «принимая “достижения” революции, мы вовсе не обязываемся оправдывать ее кровь и разврат, все горе и весь ужас, порожденные ею… “Слушать революцию” — как призывал Ал. Блок — не значит подчинить свою душу воле стихии: это значит прислушиваться к ее голосу и идти своим, свободно избранным и ответственным путем, только памятуя, что вокруг буря, а не штиль»[8].

И дилемма теперь ставится в ином, тоже более «ответственном», ракурсе: «Либо личность творчески активна, и тогда с ее аскезы и возрождения нужно начинать, а земные блага родятся в атмосфере духовного напряжения, как “надстройка”; либо есть автономный безличный социальный процесс, и тогда давайте строить Вавилонскую башню и без всякого личного усилия “станем, как боги”»[9].

Авторы, предложившие совершить «исход к Востоку», выбрали строительство коммунистического Вавилона. Прописанные ими пути российского возрождения, надо признать, вызывают симпатии в русском сознании и по сей день. И это нисколько не удивительно, ибо оно до сих пор питается испарениями той стихии, которую евразийцы положительным светом просвечивали в большевизме. Евразийский соблазн многомерен, но в упоении силой большевицкого варварства, не отличающем героя от разбойника, — его прилог и сосложение.

Примечания

См. также

Виктор Грановский. Еще раз о евразийском соблазне. Часть 1